Николай Усков: «Девяностые были крутыми, но никак не бандитскими!»

Николай Усков, некогда старший преподаватель кафедры истории средних веков МГУ, а ныне главный редактор журнала "GQ", побеседовал с Надеждой Сырых об идеологии общества потребления, философии успеха и законах истории.


– Вы часто называете эпохой настоящей свободы 90-е годы ХХ века, несмотря на то, что это один из самых тяжелых исторических периодов в истории новейшей России. Тогда было легче жить, чем сейчас?

– Тогда было интересно жить – то была новая свободная страна с огромным количеством возможностей, с верой в себя, без невыполнимых задач. Энергетически заряженная эпоха. А в последнее время, к сожалению, я все меньше чувствую импульс времени, которое тогда здорово встряхнуло Россию. Например, молодежь предпочитает работать на корпорации или в государственных структурах, а в то время любой человек мог начать собственное дело.

– Варварскими методами?

– Страна-то варварская, естественно, и методы были варварские. Но тогда человек с хорошим образованием мог сделать кооператив по варке джинсов, заработать денег, потом вложить их еще во что-то, привезти, например, техники и стать очень богатым человеком. Поэтому если подбирать какие-то определения, то 90-е были «крутыми», но никак не «бандитскими».

– Но за этот кооператив легко могли убить.

– А вы думаете, сейчас не могут? Только сегодня, чтобы открыть такой кооператив, нужен огромный стартовый капитал, потому что придется кормить армию чиновников, которые просто так не дадут заниматься своим делом.

– В данном случае мы говорим о среднем или мелком бизнесе, а не о большом – за мелкий сегодня вряд ли станут убивать на улицах.

– В 90-е можно было запустить средний или мелкий бизнес, а сейчас это практически невыполнимо. И главное, что этот титанический труд не вознаграждается – приложишь столько усилий, но эффект будет очень небольшой.

Сегодня существуют определенные правила игры, они более внятные и прописанные, но эти же правила созданы для того, чтобы распределять деньги в руках определенных людей. Я же хочу, чтобы в нашей стране можно было открыть пекарню, не платя по прейскуранту лишним людям. Чтобы на основании каких-то судебных подозрений бизнесменов не держали по три года в тюрьме, пока они не подпишут все, что нужно, а потом суд закроет дело за недостаточностью улик. Пока все это существует, остается только фикция свободы без просторов для самореализации.

– Вы неоднократно признавались, что в 90-е вам приходилось крутиться, чтобы что-то заработать: переводить с трех языков, читать лекции, вести семинары. Можно ли сказать, что причиной вашего ухода в глянец был материальный фактор?

– Скорее неудовлетворенность – мне было 29 лет, а это не тот возраст, когда можно писать свой некролог. Достигая успеха в консервативной академической среде, четко знаешь, в каком году защитишь докторскую, в каком станешь профессором, в каком – заведующим кафедрой и когда напишешь вторую монографию. Эта предсказуемость, заданность, понятность жизни меня очень смутила, захотелось лучше разбираться в современности. Я жил и исследовал Х–ХI века вместо того, чтобы жить и исследовать собственное время. А ведь именно тогда происходило столько любопытного, интересного, страна сильно менялась.

– В 90-е вы поддержали новый режим, голосовали за Ельцина. Думали, что мы сразу перепрыгнем к новой формации?

– Нет, конечно, я же историк. Я знал, что этот путь займет очень много времени, что будет реставрация. Нулевые были, может быть, самым счастливым временем для россиян за все ХХ столетие, потому что они дали возможность накопить денег, обрасти жиром, приобрести какую-то уверенность. Люди улучшили материальный достаток, страна стала выглядеть получше и почище. Но это не значит, что нулевые были однозначно хорошим временем. Люди, которые не думают о процессах в экономике и политике, не понимали, что эта эпоха ничего не делает, не реформирует –  у нас просто было очень хорошо с внешнеполитической конъюнктурой. С 2003 года правительство вообще перестало заниматься стратегическими реформами, кроме реформы РАО ЕЭС. Все простые меры, такие как монетизация льгот или реформа ЖКХ, так и остались на бумаге. Я надеюсь, что в ситуации кризиса российская власть станет более эффективной. Так, во всяком случае, происходит в любых корпорациях, ведь кризис – это поиск эффективности, поиск внутреннего ресурса, когда внешний ресурс уже не кормит.

– Сейчас, в период реставрации, мы идем в правильном направлении к цивилизованному пути развития и демократическому обществу?

– Конечно, мы не можем перепрыгнуть в прекрасное завтра – нужно  пройти весь путь, и на этом пути расти, меняться, со многими вещами соглашаться. Источник коррупции – не только в системе, созданной властью. Любой гражданин России считает: законы касаются кого-то другого, а я договорюсь. Пока мы готовы пойти на компромисс, пока для нас взятка является просто способом решения своего личного вопроса, ничего не изменится. Мы должны отвыкать от специальных отношений. Есть закон, он общий для всех.

Кроме того, нужно стать цивилизованнее и поверить в собственное достоинство. Не горланить «Россия встала с колен» и не считать, что мы великие потому, что у нас есть ядерная бомба (это не величие, это ничтожество), а понять, что мы великие потому, что создали самобытную культуру, сумели преодолеть тяжелейшие политико-экономические кризисы, что-то сделали.

Что касается демократии, то я вообще в нее не верю. Наш народ не должен принимать решения, касающиеся его судьбы, потому что он далек от принципов цивилизованного гражданского общества в массе своей. Власть должна в первую очередь думать не об обеспечении гражданских свобод, а о защите прав собственности и так называемых базовых личностных правах – возможности делать то, что хочешь в рамках закона, передвигаться, получать информацию, вести тот образ жизни, который тебе нравится.

– Какова ваша гражданская позиция? На выборы не ходите голосовать?

– Я не вижу смысла – мой голос, даже при самых демократических выборах в России, мало что решит, потому что таких, как я, очень мало. Эти выборы никого не выбирают – они просто фиксируют, что власть находится в рамках действующей конституции, что она по-прежнему выборная, хотя по сути таковой не является.

– Люди, которые в 90-е пошли бы на баррикады, сегодня не ходят на выборы, а те, кто участвуют в распределении сверхприбыли, боятся поссориться с российской властью. Серьезного драматического конфликта нет, но думающие люди грустно констатируют: демократии не получилось, цензура и свобода слова – профанация. Самое парадоксальное, что эти неудобные темы появляются именно в глянце – интервью с Ходорковским в Esquire, с опальным Чичваркиным - в GQ.. Почему цензура не трогает глянец?

– Власть не интересуют тиражи глянца, ее гораздо больше интересует телевидение – это реально огромная сила.

– О каких тиражах может идти речь в наш век глобализации, когда люди, прочитав журнал, выкладывают текст в Интернет – и тут же об этом знают миллионы?

– У нас четкий формат – мы же не листовки печатаем. Тот текст, который пользуется популярностью в нашей адресной группе, даже если его напечатать в Интернете, не подорвет устои общества, потому что всю его прелесть смогут оценить очень немногие. Мы же прежде всего работаем на образованных успешных молодых людей.

– «Политизация гламура» – новая тенденция нашего времени. А ведь изначально глянец – это вид СМИ, культивирующий «причесанный» контент, определенные жанры, далекие от реальности. Почему канон разрушается?

– Человек ждет от глянца не политической позиции – он хочет, чтобы глянец объяснил, как устроен этот мир. Ведь в чем отличие журнала от газеты? Газета просто сообщает о том, что происходит, а журнал дает все то же самое, но пытается вычленить некие общественные тренды в контексте того, что происходит с обществом.

– Вы рискуете пускать в печать материал о том, что за 5 миллионов евро можно стать членом любой партии и решать вопросы на уровне премьер-министра. С властью не боитесь поссориться?

– Пока никаких последствий не было. Либо это не так важно для них, либо мы играем по каким-то разумным правилам. Цель журнала –  не кого-то на что-то подвигнуть, а увеличить количество нормально думающих людей, помочь им сориентироваться в этом мире. Вы считаете, что это борьба с режимом?

– Подобный материал нельзя увидеть ни в одном серьезном общественно-политическом издании, ни тем более по телевидению.

– По «Эху Москвы» можно услышать, сколько миллионов у Жириновского и откуда у него «Майбах». У нас разные форматы, но общее дело – мы не хотим, чтобы Государственная Дума была сборищем лоббистов, защищающих свои интересы.

Знаете, почему статья, которую вы привели в пример, заканчивается тем, что я законченный лох? Потому что есть определенная система ценностей нашего общества, и все те, кто не принимает ее, лохи! Там даже есть интересный пассаж про «Единую Россию», суть которого: ты можешь занести деньги, но это не сработает, потому что они кидают.

– А Жириновский не кидает.

– Жириновский не кидает. Какая плохая «Единая Россия», она тебя кидает? Нет! «Единая Россия» делает то, что должна делать политическая партия – брать деньги на свою борьбу, использовать людей для достижения своих целей. Когда она видит, что человек не принесет ей никакой пользы, она его кинет. Это и есть политическая позиция.

– Вы сознательно в GQ выбираете такую манеру подачи: разговорную, с юмором, сленгом, матом, – чтобы как-то снизить градус и подспудно снять с себя ответственность? Типа две гламурные барышни хоть и говорят на острые серьезные темы, но ощущение такое, словно они просто развлекаются?

– Нет, дело в том, что я вообще против ханжества и лицемерия. Я люблю, когда мы разговариваем на том языке, который является нашим. Частью нашего языка является мат. Почему мы употребляем эти слова в реальной жизни, но делаем вид, что в печатном тексте это неприемлемо? К тому же это живой диалог, а не учебник родной речи. Я за то, чтобы называть вещи своими именами: воровство – воровством, глупость – глупостью, выругаться матом. Читатель устал от лжи современной жизни. Почему таким успехом пользуется «Доктор Хаус»? Потому что задолбала политкорректность. И феномен успеха рубрики Собчак–Соколовой в том, что люди говорят на том языке, на котором почему-то считается нельзя говорить.

– Что касается редакционной политики GQ, какова ваша роль? Какая иерархия, кто принимает финальные решения? Я правильно понимаю: обложка, мода, тренды – это ИД, а какие-то стилеобразующие материалы, рубрики – ваша прерогатива?

– У нас есть определенные степени ответственности. Что касается, предположим, обложки – да, все так. Что касается всего остального наполнения, то здесь полностью мое право – могу взять, могу не взять. Мне никто ничего не навязывает, у меня абсолютная свобода принятия решений. Другое дело, что быть частью большого издательского дома очень удобно, потому что мы можем экономить на наших расходах на производство журнала, при этом позволяя GQ быть брендом, а не каким-то местным журналом «Рога и копыта».

– Как вы определяете актуальность тех или иных персонажей, которые должны попадать в ваш журнал – брифинги, мозговые штурмы или инициатива отдельных сотрудников?

– Я всегда слушаю мнение людей, которые лучше меня разбираются в чем-либо. Например, очень много идей исходит от Собчак, что-то нахожу я. Мы обычно утверждаем на год список интересных персонажей – где-то 10–15 имен. Иногда отступаем от этого плана, когда вдруг неожиданно с кем-то познакомимся. Порой я бываю не очень согласен с девочками, часто даже мне приходится извиняться перед героями рубрики, но у нас такая договоренность – они делают так, как они хотят, я ничего не меняю.

– Бывали конфликтные ситуации?

– Мне не понравилось, как они с Андреем Колесниковым разговаривали в октябрьском номере. Андрею это тоже очень не понравилось. Я попросил у них разрешения послать ему текст, он внес какие-то изменения, но не очень значительные. Это был единственный случай, когда я даже поссорился с Соколовой, но потом мы помирились, естественно. Нормальная редакционная ситуация.

Я пришел в журнал GQ в конце 2003 года и никак не мог понять, почему вот эти люди там пишут – треть журнала с текстами каких-то Пупкиных. Там звезд на тот момент вообще не было, а мне хоть мнение других людей и интересно, но я не обязательно его прочту. И я понял, что единственный текст, который человек точно прочтет, это тот, который подписан известным именем – Виктор Ерофеев, Тони Парсонс... Поэтому я стал приглашать узнаваемых людей. А когда у тебя есть звездные авторы, ты не можешь всегда диктовать им свои условия.

– Раньше в журналистике было все очевидно – например, авторитетной считалась команда старого НТВ. Кого сегодня вы можете назвать профессионалами своего дела?

– Талантливых людей очень много. Я бы мечтал, чтобы у нас в каждом номере работал Константин Эрнст, талантливейший человек, но это технически очень сложно.

– Божена Рынска?

– Она писала, но, к сожалению, это не наш автор по духу. Слишком суетится, слишком увлекается вещами, которыми мальчики не очень увлекаются. Мне не интересно то, о чем она пишет. Я прекрасно понимаю, что она талантливый человек, просто у нее другая аудитория.

– Если говорить о трендсеттерах не только в контексте fashion-тенденций, а шире – как о тех, кто генерирует идеи, без чьего участия невозможны серьезные проекты в жизни общества, кто, на ваш взгляд, эти люди?

– Константин Эрнст, Владислав Сурков и Ксения Собчак. Эти три человека генерят смыслы, за ними всегда интересно наблюдать, они все время что-нибудь придумывают и умеют создавать из идей материальные ценности. А люди это потребляют с большим энтузиазмом.

Например, Ксения Собчак стала носить очки, потому что у нее действительно плохое зрение. Сейчас очень многие девушки носят очки, но именно она была автором тренда.  Когда все остальные еще были в стразах, Собчак надела очки, потому что поняла: почему я должна мучаться с этими линзами? В какой-то момент своей жизни Ксения – а она очень искренний в этом смысле человек – подумала, что ей уже не так важно, как на нее смотрят. Она уже звезда такого масштаба, что все привыкнут и съедят ее с этими очками. То есть существуют смелые люди, и все, что они делают, сразу становится модным. А есть люди, которые не могут себе этого позволить или следуют уже заданному тренду.

– Если говорить о зарождении светской жизни в нашей стране с приметами того времени: тусовками в «Дягилеве», вечерним макияжем с утра, total look’ом и абсолютным брендизмом... Что-то симпатичное во всем этом было, или вы как эстет не разделяете ностальгии по тем временам?

– Еще в 90-е светской жизни как таковой не было: вице-премьера правительства и какую-нибудь проститутку можно было встретить на одном светском мероприятии. Сейчас другое светское общество – оно сложилось в нулевые, в нем есть иерархия, и это очень хорошо. Именно в нулевые стали консервироваться общественные отношения, прекратились реформы и обществу захотелось просто отдыхать и веселиться. Вскоре это веселье стало вызывать скуку у большинства людей, которые принимают решения, заняты в каких-то хороших проектах. Захотелось поисков смысла жизни – кто-то ушел в православие, кто-то стал увлекаться современным искусством. Все стало спокойнее, более концентрировано вокруг эмоций и свободы от внешних условностей. Это время по-разному называют – «glam-духовность», «новая искренность», «ренессанс», «дауншифтинг».

– Я знаю многих людей, которые отчаянно тусовались в то время, менялись в общем контексте, в итоге остепенились, а сейчас страшно ностальгируют по тем временам: «Nikki Beach в Сен-Тропе, тусовки в «Дягилеве», всего было «ту мач», но... как мы гуляли!»

– Я мизантроп, не очень люблю тусовку и всегда относился к ней как к инструменту своей работы. Например, если мне нужно с кем-то встретиться – могу провести вечер с бокалом. Конечно, когда я был моложе, мог пуститься в какие-то загулы, проснуться на пляже в Сен-Тропе абсолютно пьяный и полуголый. Сейчас мне труднее физически идти на такие подвиги.

– Как формировались ваши социальные навыки?

– Это вопрос базовой культуры. У меня интеллигентная семья, я хорошо воспитан, у меня нормальные манеры, правильная речь, многим нравится моя улыбка. Я же преподаватель, у меня на лекциях по 120 студентов сидело, и я должен был им час двадцать нравиться. После этого очаровать какую-нибудь светскую дурочку – вообще не задача.

– Как складываются ваши отношения с богатыми людьми без чувства меры и вкуса?

– Я не сужу людей. Если человек добился чего-то, что мне кажется достижением, но при этом не умеет одеваться, я просто не обращаю на это внимания. Ну, не умеет он одеваться – это особенность целого социального слоя! Как правило, они все чему-то учатся, им интересно. Видимо, невозможно достичь успеха, если ты не открытый, не умеешь слушать и считаешь, что ты во всем прав. Если человек чем-нибудь интересен, автоматически перестаешь цепляться к нему, презирать его за то, что он не умеет завязывать галстук или путает вилки за обедом. Бог с ним. Это даже забавно, что он их путает.

– Вы гедонист и сибарит и часто провоцируете общественность рассказами о своих привычках, гастрономических и fashion-предпочтениях. Давайте еще раз подытожим, что любит Николай Усков?

– У меня много машин, но из них куплена только Audi – я почему-то запал именно на нее. Сигареты – Davidoff. Телефон – iPhone. Я достаточно неприхотлив в жизни, но, естественно, предпочитаю шампанское, которое стоит не дешевле 100 долларов. Мне нравится Moet Chandon, чтобы пить на тусовке, но если выбирать шампанское как дорогое вино – это, конечно, Dom Perignon. Здесь за каждой бутылкой – целая драматургия жизни. Такое шампанское не стоит пить на приеме не потому, что оно дорогое, а потому, что это неуважение к продукту, ведь Dom Perignon – произведение культуры, его нужно употреблять с уважением и только в определенных ситуациях.

Что касается моего стиля в одежде, то он скорее консервативный – люблю спокойно одеваться. У меня много хорошей одежды, я ведь часть этого мира и, естественно, не могу просто так пойти на рынок и купить что-то, лишь бы прикрыть наготу. Но я очень спокойно отношусь к брендам. На мой взгляд, H&M создали уникальную концепцию fast-fashion. Думаете, Карл Лагерфельд, один из величайших снобов нашего времени, согласился бы сотрудничать с этим брендом только из-за денег?! Это не вопрос гонорара, это вопрос уважения. Но я принципиально против марок типа Zara, потому что тиражировать коммерческий успех других дизайнеров – это воровство.

Однако качество есть качество – если я хочу купить хорошее пальто, то куплю его за столько, сколько оно должно стоить. С моей точки зрения, три бренда делают такие пальто – Gucci, Dolce&Gabbana и Armani. Речь идет о тех, которые идут именно мне, хотя хорошие вещи делают очень многие.

– Почему в России нет дизайнеров уровня Гальяно и Лагерфельда и fashion-экспертов типа Сюзи Менкес?

– Это объясняется тем, что нет традиции и нет индустрии –  талантливые ребята буквально на коленке что-то делают, а некоторые из них даже добиваются каких-то успехов. Тот же Чапурин, Симачев или Терехов – вполне себе мировые имена. Но этих людей, к сожалению, немного, потому что для продвижения бренда нужны большие деньги, это не только вопрос таланта.

– Мода – явление социальное и один из самых очевидных факторов отражения жизни общества. Кто, на ваш взгляд, сегодня в России безусловный авторитет в вопроса стиля?

– У нас довольно много людей, обладающих безупречным вкусом – например, Алена Долецкая, настоящая икона стиля нашего времени. Шахри Амирханова – тоже прекрасная в этом смысле девушка. Оксана Фандера – тонкая актриса с интересным имиджем, всегда любопытно за ней наблюдать. Из мужчин – покойный Янковский был просто безупречен всегда. Андрей Кончаловский – также очень стильный и умный человек.

– Сегодня все полюбили современное искусство, жанр так называемой «новой искренности», слова «духовность», «парадигма». Все перестали хотеть быть пафосными. С чем это связано? Посткризисные явления?

– В какой-то момент люди стали пытаться найти некий новый смысл, заглянуть в себя. Если следовать пирамиде Маслоу, мы удовлетворяли базовые потребности, после чего перешли на новые, более высокие уровни самопознания и самоидентификации. Сначала насыщение, потом поиск себя в этом мире.

А вообще я против того, чтобы делить всех на людей высокой и низкой культуры. Не надо считать, что если мы закончили университет или читаем на трех языках, мы чем-то лучше и интереснее тех, кто этим никогда не занимался. Я склонен оценивать человека скорее не по культурности, а по тому, как он относится к себе, как формирует свою жизнь. Я считаю, например, что очень плохо, когда мужчина не в состоянии обеспечить свою семью. Это гораздо хуже, чем говорить «звОнит». Тот, кто может позволить, чтобы его жена таскала тяжелые сумки, стирала руками и света белого не видела, что-то не так сделал в этой жизни.

– Вы активный ЖЖ-юзер, где вас еще можно увидеть? Twitter? Facebook? 

– В Twitter я как раз собираюсь начать писать. Я зарегистрирован на Facebook, и даже юзер Медведев зафрендил меня там, однако использую свой аккаунт для общения в очень узких группах. Я не пишу на стенах, но общаюсь в закрытых сообществах со своими друзьями, потому что нам так удобнее, нежели перезваниваться или обмениваться эсэмэсками.

– Разделяете мнение маркетологов, которые утверждают, что скоро виртуальные проекты вытеснят реальный офлайновый глянец? Говорят, что осталось только дождаться, когда luxury-бренды направят в Интернет большие бюджеты, и тогда глянцу конец.

– На моем веку это вряд ли случится. Глянцевый журнал – это своего рода книга, вещь, альбом по искусству. Там высокое качество печати, много картинок, страницы, которые вкусно пахнут. В рамках обозримого будущего всегда останутся люди, которые не смогут отказаться от предметности глянца. Некоторые мои друзья, которые моложе меня лет на 15, активно пользуются электронными книгами, но я человек другого поколения. Конечно, когда мне надо быстро найти какую-нибудь цитату, я пользуюсь электронными книгами, но читать с компьютера не могу – у меня нет ощущения взаимодействия с книгой. Я, например, люблю делать пометки на страницах  – то есть существует масса моментов на уровне личных привычек.

– Есть и другая сторона медали – журнал можно выкинуть, потерять, а информация в компьютере доступна всегда. Кроме того, онлайн-форматы интерактивны.

– Интернет действительно дает новые возможности – например, в музыкальном обзоре можно сразу послушать те композиции, о которых идет речь в рецензии. Ни один журнал никогда не вместит в полном объеме все эти опции или полную версию интервью и съемок. Это потрясающие возможности углубления, и рекламодателю это тоже интересно – если, например, хочешь купить тот или иной продукт, то можешь сделать здесь и сейчас. Однако я не думаю, что существует реальная угроза традиционным СМИ. Мы производим контент, а Интернет кроме self-контента – блогов, соцсетей, порнухи – ничего не производит, он абсолютно бесплоден. Например, «Википедия» – это полное фуфло, серьезный человек не может ею пользоваться, потому что никакой энциклопедии, созданной пользователями, по определению быть не может.

– Вы читали статью в «Википедии» о себе?

– Ну конечно! Там есть ошибки, а люди считают это источником информации. Интернет позволяет быстро что-то найти, но это надо проверять. Контент стоит денег – чтобы была энциклопедия типа Брокгауза и Эфрона, нужны огромные средства. У специалиста, которому «Британика» заказывает материал по микробиологии, научных наград столько, что отдельная статья будет посвящена их перечислению. Я не представляю, чтобы этот нобелевский лауреат написал что-нибудь бесплатно. И вдруг какой-то парень размещает анонимную статью в «Википедии» на эту тему, хотя у него нет ничего, кроме диплома о средней школе. Вы понимаете разницу в доверии?

– Когда ваша история с GQ закончится, чем собираетесь заняться?

– Меня интересует литература, я сейчас пишу второй детектив. Пока мне очень это нравится.

– Думаете, что сможете стать коммерчески успешным писателем?

– Я уже зарабатываю деньги этим.

– Я читала в вашем блоге, что вы поднимаете почти экзистенциальные темы в жанре детектива...

– Для меня детектив – это вообще экзистенциальная вещь, речь ведь идет о жизни и смерти. Есть детективы, в которых просто горы трупов, а есть истории, в которых мы что-то решаем. Как редактор журнала я считаю детектив низким жанром, но как человек отношусь к нему очень серьезно. Я не уверен, что пишу очень хорошие книги, но и не уверен, что плохие. В любой книге есть момент, когда герои начинают жить независимо от автора, когда ты их настолько выстроил психологически, что они заставляют тебя переписывать твой собственный сюжет. Я очень серьезно к этому отношусь, не исключаю, что меня в какой-то момент это так поглотит, что будет несовместимо с моей работой.


Редакция FashionTime благодарит за помощь в организации съемок ресторан "Грильяж"